И солдат не спит, и служба идёт. «Околоармейские» рассказы писателя Евгения Прасолова

Не дождался меня теплоход

Призывной возраст застал меня, когда я уже бродил по глухим таёжным местам Якутии молодым специалистом-геологом после окончания Старооскольского геологоразведочного техникума. Помню, идём мы с моим старшим напарником по маршруту: июль, жара, комары набиваются под накомарники… От базы партии уже километров пять отошли. Слышим, вертолёт гудит. Зачем бы ему сюда в это время? Дело в том, что все поисково-съёмочные геологические партии обычно «забрасывались» вертолётами на полевые работы в тайгу в радиусе до 700 км в начале лета, а осенью тем же путём возвращались обратно в посёлок, на базу экспедиции. В середине же лета вертолёт мог появиться в районе работ той или иной партии лишь в экстренном случае. Но в нашей партии пока, слава Богу, ничего экстренного не произошло. 

«Не иначе как за тобой летит», – пошутил напарник. 

Как в воду глядел. Начальник сказал тогда пилотам, что я с другим отрядом ушёл в глубь тайги и вернусь в расположение лагеря не меньше, чем через месяц. И что, дескать, надо было предупредить заранее. А сказал он так потому, что ему невыгодно было лишаться работника среди полевого сезона.

Зато на следующее лето на имя начальника партии уже пришла шифрованная радиограмма: «Срочно готовьте Прасолова в хозяйство Потапова». Потапов – это наш военком был. Нашли мы на реке Оленёк, где в то лето вели поиски месторождений алмазов, большую хорошую площадку, очистили от валунов и всяких лишних предметов, обозначили срубленными ёлочками посадочную полосу и принялись ждать. Но пока мы ждали, пока я потом, прилетев, проходил от военкомата медкомиссию, уплыл по Вилюю последний пароход с новобранцами. Военком, выждав ещё некоторое время и не набрав новой команды призывников для отправки пароходом (отправлять будущих солдат «единичными экземплярами» самолётом до Иркутска было слишком дорого), сказал мне: «Лети‑ка ты, дорогой, опять в свою тайгу!».

Я же поразмыслил так: неизвестно, сколько ещё раз меня будут вот так забирать в армию, этак я и состарюсь новобранцем. А раз мой трёхгодичный срок молодого специалиста-геолога заканчивается, полечу‑ка я лучше в свой родной Губкин (по которому сильно тогда скучал)! Оттуда и в армию пойду. 

«Киноартисты» из Дорогобуша

В армию меня призвали уже в возрасте 21 года в середине лета. Меня и ещё одного губкинца, Генку Лазуренко. Только непонятно было, почему – летом? И только двоих на весь Губкин? Обычно призыв проходил для всех поздней осенью. Всё прояснилось только по прибытии в конечный пункт. Этим пунктом оказался большой палаточный городок в лесном массиве Смоленской области. Оказывается, мы должны были участвовать в массовых батальных съёмках Бородинского сражения для кинофильма «Война и мир» Сергея Бондарчука. Именно здесь, в долине Днепра, нашлось место, похожее по рельефу на действительное Бородино. И именно здесь, возле города Дорогобуж, на пути Старой Смоленской дороги, в октябре 1812 года произошел бой между отступавшими войсками Наполеона и преследовавшими их передовыми частями русской армии. 
Итак, ночью 26 июля 1963-го года наш эшелон пригнали на станцию Дорогобуж. Нас помыли, переодели в военную форму, а через четыре дня мы уже принимали военную присягу. И, как написал потом один безымянный поэт из москвичей: 

Призвали нас, столичных чуваков, 
И потянули мы «Мосфильма» гуж.
С Москвой расстаться было нелегко,
Дорогобуж! Дорогобуж!

Понятное дело, не одних москвичей призвали, были там, как видим, и белгородцы, и куряне, и много других. Всего, как нам говорили, что‑то около 15 или 20 тысяч. Но эту песню (на мотив «Охотного ряда») с первых же дней подхватили и пели потом все, причём не только в период пребывания на киносъёмках, но и всю оставшуюся службу.

Идут на съемки тысячи ребят, 
Колонна вьется, как огромный уж. 
Десятки дублей делаем подряд,
Дорогобуж, Дорогобуж!

А если всё перевести на прозу, то дело обстояло так. Уже на другой день после принятия присяги поступила команда: каждому подыскать в лесном массиве и вырезать подходящей длины палку, чтобы, находясь на заднем плане, выдавали за ружьё. Также каждому выдали по комплекту белых портянок и солдатских подштаников. Первые мы порезали на широкие ленты и пошили, чтобы надевать крест-накрест на грудь, а вторые одевали поверх брюк, предварительно прорезав «карманы». Но кивера были у всех настоящие. 

Каждое утро переодетые в форму «тех времён» мы строились и шли не менее часа на «Бородинское поле». По пути, помнится, было большое поле поспевающего гороха. Нередко кто‑нибудь выскакивал из строя и, нарвав, сколько успевал, быстро засовывал вместе со стеблями в кивер и затем догонял свою шеренгу. Младшие командиры ругали, но не ретиво или делали вид, что не заметили. 

Всё поле боя было разделено на секторы. В каждом секторе – своя полевая рация, принимавшая распоряжения с центрального командного пункта. Старшие командиры передавали нужные распоряжения младшим, те – нам: где, в каком месте находиться, как действовать, кто должен бежать, а кто и когда – падать раненым или убитым, напоминали о правилах безопасности, чтобы не напороться на взрывпакет, не поранить в общей сумятице другого нашим «оружием» и многое другое. Когда называли фамилии тех, кто должен падать «убитым», особенно, если – в начале боя, мы, как ученики за партами, тянули вверх руки: «Товарищ сержант, меня, меня – «к убитым»!». Потому что «убитые» спокойно могли лежать, пока живые мечутся в жару по огромному полю.

Но вот раздается усиленная через мегафон команда режиссера-постановщика. Военный консультант ставит задачу. Войска строятся, разводятся в боевом порядке. В воздухе вспыхивает зеленая ракета, означающая, что съемки начались, и войска начинают действовать по заранее разработанному плану. Дым пожарища застилает поле. В стороне проносится конница. Беспрерывно трещат ружейные выстрелы, там и сям рвутся взрывпакеты… Однажды после очередного дубля над всем полем через мегафон раздался яростный голос самого Бондарчука: «Товарищи командиры, почему «убитые» поднимают головы и наблюдают за происходящим на поле!? Разобраться и наказать!..»

Но съёмки съёмками, а служба службой. Несмотря на, казалось бы, естественные в тех условиях послабления в отношении воинской дисциплины, к последней лично мне привыкалось после таёжной вольницы довольно трудно. Каждый шаг – с разрешения кого‑то! А ещё хотелось есть. Помню, иду где‑то на третий день пребывания по палаточному городку, знакомлюсь с местностью, а из большой, отдельно стоящей палатки-кухни такие запахи, что голова кружится! Подошёл поближе и через приоткрытый полог вижу – большой чан, и в нём мясо варится, по запаху чую! И почему‑то вспомнилось, как по окончании какого‑то полевого сезона наша партия долго не могла вылететь на «зимние квартиры», продукты все были съедены и мы уже больше недели жили на одних макаронах, да и то не вволю. К счастью, наш каюр-эвенк (замечательный был охотник) убил тогда медведя (пятидесятого медведя на пятидесятом году своей жизни!). Шкуру у него выменял на обычные ручные часы один из наших геологов, Витька Шатурный. Но запах первых кусков варившегося тогда в большом ведре над большим костром мяса… Этот запах ударил теперь в меня из приоткрытой палатки. Из неё вышел солдат – сразу видно, третьего года службы, «старичок» – и, позыркав вокруг себя, спросил негромко:

— Хочешь мяса?

— Хочу.

— Ну давай часы.

Вспомнился сразу Витька Шатурный: там – за шкуру медведя, здесь – за кусок мяса. Но часы были старые, а может, потому, что очень хотел есть, я без особого сожаления снял их с руки. И через пять минут, стоя за кустом в стороне от дороги, обгладывал довольно большую кость. Мясо на ней тоже было.

Службу понял

Военный городок в Нижегородской области рядом с посёлком Мулино. Вблизи – крупный военный полигон, где регулярно проводятся артиллерийские и танковые учения, стрельбы. Вокруг Мулино – сосновый лес, много ягод и грибов (не для солдат!), а также клещей и комаров. Расположенные здесь воинские части являются гордостью и элитой военного ведомства.

Я – курсант отдельного истребительного противотанкового дивизиона орденов Суворова и Кутузова учебного полка. Здесь по‑настоящему тебе дают понять, что такое настоящая воинская дисциплина. И осознать полноту любимого выражения младших командиров по отношению к подчинённым первого года службы: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!». Блажен тот призывник, кто это вовремя осознает. А ещё более блажен тот, кто поймёт, и чем быстрее, тем лучше, что солдата в армии учат, прежде всего, подчинению, а уж потом всему остальному. И это необходимо, ибо все армии держатся, прежде всего, на беспрекословной дисциплине. Недаром о тех, кто призван служить и кто этого долго не осознаёт и чаще других попадает под «репрессии» командиров, солдаты полупрезрительно говорят: «Он службы не понял».

Больше всех из моих младших командиров в период курсантской службы мне запомнился старшина, кажется, Мазанов была его фамилия. Это был, в моём понятии, самый что ни на есть классический старшина: с большим стажем, участник Великой Отечественной войны. Говорили, что у него был в подчинении даже кое‑кто из наших офицеров во время учёбы в военном училище. Он появился в нашем дивизионе после того, как там очутились мы, «киноартисты» из Дорогобужа. Вот как проходило наше первое с ним знакомство. 

Всех курсантов дивизиона построили в казарме и представили нового старшину. И вот мы стоим и смотрим на него: маленький, толстенький, пузатенький. Ждём, что он скажет. Но он ничего не говорит, а только ходит вдоль первой шеренги и изредка на нас поглядывает. Проходит минута, другая… Уже где‑то в строю и смешок пролетел. И вдруг на самой высокой ноте и на всю огромную казарму раздаётся: 

— Запомните! Ни один милиционер не может быть таким свиньёй, как я!

Этого было достаточно, чтобы стало слышно, как по казарме летают мухи. Помолчав ещё с минуту, наш старшина повёл с нами относительно спокойный разговор. Но весь остальной срок нашей учёбы мы не забывали этой, первой, фразы нашего знакомства. Да он и не давал нам забывать. Помню одно из своих дежурств по казарме. Я тогда уже был на неплохом счету у командования. И вот мы заступаем в наряд: я – старший и два моих товарища – дневальные. Обязанности наряда перечислять не буду, они записаны в Уставе, но целые сутки мы, как говорится, не присели ни на минуту и не заработали ни одного замечания от начальства. Но вот настало утро – время сдачи дежурства. Раньше всех офицеров в казарме появился, как обычно, старшина. Вот он внимательно обходит всю казарму – придраться ну не к чему! В туалете – люкс и блеск – дневальный ночью лезвием тщательно всё отскрёб. Осмотр подходит к концу. Я, как и положено, не отхожу ни на шаг, внутри появляется тёплое чувство: кажется, дежурство прошло благополучно. Но неожиданно старшина становится на табурет под висящим на стене портретом Ленина, засовывает глубоко за портрет руку и проводит по нему с обратной стороны пальцем. Затем рассматривает палец и кривится. Тёплое чувство во мне моментально исчезает. И не зря: через час, на утреннем осмотре, после «горячей речи» старшины перед строем было объявлено, что через сутки в качестве наказания мой наряд повторно заступает на дежурство. Не только я и мои дневальные, но и все курсанты видели и понимали явную несправедливость. А где‑то через две недели в конце очередного утреннего осмотра прозвучало: «А курсанту Прасолову зайти в каптёрку!». Думаю, откуда ещё нагоняя ждать? Зашёл. Молча стоял навытяжку. 

— Что, обиделся? – спросил старшина, глядя куда‑то мимо меня.

Я пожал плечами. 

— Я же вижу, обиделся! Только ты знай, я так поступил тогда, чтобы другие больше боялись! А ты поймёшь, у тебя голова есть на плечах.

Я понял, моя обида улеглась ещё до того, как я вышел за дверь каптёрки. 

Сугубо гражданский с английским уклоном

Хочу рассказать, как я в армии решил выучить английский язык. Ведь что ни говори, три года, вычеркнутых из гражданской жизни, – срок немалый! А я планировал после армии поступать в институт.

Учить начал с нуля. Сестра прислала два учебника, один – для заочного обучения в технических вузах, другой – для очников-гуманитариев. Сначала взялся за первый. Методики обучения у меня никакой не было, да она мне и не требовалась. Решил добросовестно заучивать все встречающиеся в учебнике слова, все правила, выполнять все упражнения и всё, что требовалось. Ничего не пропускал! Произношение «отрабатывал» по рисункам в учебнике: как рот раскрывать, в каком положении язык в гортани держать и другие премудрости. 

Сложность такого обучения в армейских условиях ясна: личного времени у солдата совсем мало, приходится выкраивать где‑то в неположенном месте и в неположенное время, а это уже нарушение воинской дисциплины, за это и наряд вне очереди можно схлопотать. Да попервоначалу так и было – и замечания, и, два раза, под горячую руку! – наряды, но потом мои командиры поняли, что это серьёзно, и стали закрывать глаза на мои какие‑то мелкие нарушения. А крупных я не допускал. Наоборот! Любое задание по службе старался выполнить чётко и быстро, чтобы осталось ещё время на мои занятия. 

Я «заболел» английским! Заучивая всё новые и новые правила, переводя со словарём всё новые и новые тексты, я не пропускал ни одного нового слова, все их тут же выписывал и в тот же день до отбоя старался выучить. Выписывал слова на отдельные листки из ученической тетради.

Старался уместить на каждой стороне листка по 100 слов, итого – 200 на одном. Аккуратно сложенный на 16 частей, он легко умещался на моей ладони и был незаметен для постороннего глаза, находясь в руке. Я не выпускал его от подъёма до отбоя, за исключением, когда надо было что‑то делать двумя руками. Даже, извините, в туалет шёл с ним. Друзья шутили, но в целом относились к моим усилиям уважительно. 

— Если сегодня скажут, что завтра буду повешен, я ещё успею выучить 15 слов, – сказал как‑то я им.

Возможно, это было большое преувеличение, но, уверяю, оно родилось не на пустом месте. 

Новый листок начинал лишь после того, как достаточно хорошо запоминал все слова в предыдущем. Норма у меня была 10–15 новых слов в день. Кроме того, надо было каждый раз повторить все старые, количество которых быстро росло, прочитать новый текст и выучить новое правило. Всё больше ощущал дефицит времени. Однажды начальник штаба дивизиона решил привлечь меня к оформлению «ленинской» комнаты. О таком задании мечтает любой солдат: ведь она освобождает на время от надоевших строевых занятий и хозяйственных работ на улице. Но я в этом случае не мог заниматься английским! Не имея возможности избавиться от завидного для других задания, я пошёл в спортгородок, где стояли массивные чугунные брусья. Приподняв один брус где‑то на 30–40 см, я подставил под него указательный палец правой руки и резко отпустил. Кровь брызнула из‑под ногтя… Санчасть была рядом. Мой палец был своевременно обработан и забинтован. С ним я и пришёл потом к начальнику штаба. 
Приходилось также «подворовывать» у своего сна, хотя кто не наслышан о всегдашней солдатской изобретательности, чтобы, наоборот, лишний раз поспать! Как‑то, помню, отобрали из нашего дивизиона восемь человек, в том числе и меня, имевших наиболее высокие показатели на тренажёре по стрельбе из пусковых установок ПТУРС, и отправили на один из танковых полигонов испытывать на тренажёрах какие‑то новые и секретные установки на танках. Поселили нас в отдельной избе с печным отоплением на краю полигона, и в течение месяца мы по очереди «гоняли» на танке по полигону, «стреляли» по цели, а сидящий рядом майор записывал нужные показания находящихся там приборов. Пока эти показания потом обрабатывались и учёные вносили в них нужные поправки, проходил день, а то и другой. Вот когда нам лафа была! Ребята затапливали печь (дело было поздней осенью) и в ожидании очередной команды резались в «дурака», травили анекдоты и отсыпались. Я же на это время уходил в ближний лесок и, греясь у небольшого костерка, занимался своим делом. Помню, как‑то «отработал» я положенные выстрелы, едем в танке по полигону холостым ходом, вдруг майор с какой‑то даже тревогой спрашивает: «Товарищ Прасолов, а чего у тебя всё время губы шевелятся? Молитву что ли читаешь?». А я в это время как раз читал про себя какое‑то стихотворение Пушкина, заменяя слова английскими. Так закреплял выученное ранее. 
Первый учебник я одолел менее чем за год, усвоив всё, что в нём давалось, от корки до корки, и заучив все слова. На второй мне понадобилось всего два месяца (правила ведь были те же, и слов уже много знал!). Оба учебника были рассчитаны на двухгодичную программу. 

Много ещё бы мог чего рассказать об этом моём армейском увлечении. Оно, помимо пользы, о которой скажу ниже, как ничто другое, скрашивало мою достаточно суровую армейскую службу. Меня «признали» не только в дивизионе, но и во всём полку. Молодые офицеры, заочно учившиеся в академиях, обращались ко мне с просьбой перевести тот или иной текст из их контрольных работ; командир полка выписал однажды увольнительную в будний день в отдалённый посёлок, где была школа (наша часть располагалась тогда в пустынном месте под городом Баку), чтобы я мог поприсутствовать хотя бы на двух уроках английского языка, послушать и сверить свои знания; в целях совершенствования правильного перевода я подписался на издаваемый в Москве журнал «Новое время» в русском и английском вариантах. Сначала я переводил с английского, затем сверял с русским. К тому времени мой словарный запас составлял уже около 10 тысяч слов. Готовясь к дембелю, мы с товарищами устроили в курилке торжественное сжигание вышеописанных листиков из ученической тетради (два или три из них я оставил себе на память и храню до сих пор). 

И последнее. Как‑то незадолго до окончания службы сижу я в штабе дивизиона, помогаю оформлять карту к каким‑то учениям (как у геолога у меня был опыт работы с картами). Вдруг заходит невзрачный с виду капитан. Обменялся со всеми офицерами приветствием, говорит:

— Это и есть ваш Прасолов? Можно нам поговорить отдельно?

Комдив и остальные офицеры вышли, что меня очень удивило: комдив всё же – подполковник, однако же послушался капитана. Оказалось, это был кто‑то из оперативников. Задав мне ряд вопросов о доме, о планах на будущее, сказал, что у меня имеется возможность поступить учиться в Высшую школу КГБ (сейчас это – Академия ФСБ). На раздумывание дал 10 дней, чтобы я мог, при необходимости, списаться с родителями. Но списываться не пришлось. Несмотря на лестные отзывы бывалых офицеров о сделанном мне предложении, несмотря на единодушное и однозначное мнение моих близких друзей, после томительных раздумий и колебаний я пришёл к однозначному выводу. И этот вывод замечательно вписывался в любимую поговорку нашего комдива-вояки, которую он неизменно бросал в адрес какого‑нибудь провинившегося сержанта или старослужащего рядового, как бы выражая крайнюю степень своего презрения: «Вы сугубо гражданский человек!». Именно такое определение подходило и ко мне, в глубине души я это понимал. И это при том, что только меня и ещё одного сержанта направили от нашего дивизиона перед дембелем на офицерские курсы, которые мы успешно окончили и получили воинское звание младших лейтенантов.

Кроме того, дома меня ждала старенькая мама. 

А что касается того, была ли польза от моих «подвигов» по изучению английского языка во время службы (а я упомянул их далеко не все), думаю, что была. О том, что гораздо легче и как‑то незаметнее протекала служба, я уже говорил. Поступив после армии в институт, я в первый же месяц учёбы столкнул своей «англичанке» «иняз» сразу за два курса, то же было, когда сдавал вступительные экзамены в аспирантуру. Не было проблем и с изучением «иностранного» в школе у сына, затем у внучки. Были и другие «преференции».